ДЛЯ ТЕХ, КТО ИНТЕРЕСУЕТСЯ
Какая политическая система построена в современной России и какие у неё перспективы?5 июня 2018
Балинт Мадьяр — известный венгерский политолог и бывший министр образования Венгрии (в 1996—1998 гг. и 2002—2006 гг.). В 2013 году Мадьяр написал книгу «Анатомия посткоммунистического мафиозного государства», ставшую бестселлером во многих западных странах. Мадьяр приезжал в Москву с лекцией, которая открыла лекционный цикл «Поверх барьеров — Европа без границ» в «Мемориале», организованный при поддержке проекта «Общественная дипломатия. ЕС и Россия».
С Мадьяром поговорил Арнольд Хачатуров (
https://russianpulse.ru/continentalist/ ... nevozvrata ):
— В России несколько лет назад разгорелась публичная дискуссия о том, как следует называть политическую систему, которую выстроил Владимир Путин. Основных вариантов было два: «гибридный режим» или «электоральный авторитаризм». Почему вы считаете, что ваш термин «мафиозное государство» подходит больше?— Проблема мейнстрима политической науки состоит в том, что он концентрируется на институтах и приписывает политическим акторам идеологическую мотивацию. «Гибридный режим», «электоральный авторитаризм», «нелиберальная демократия» и так далее — все это попытки разместить посткоммунистические режимы на оси между демократией и диктатурой, измеряя лишь политические институты. Хотя, на мой взгляд, важных компонентов в политической системе гораздо больше. Сегодня весь словарь, использующийся в политической науке, заимствуется из описаний либеральной демократии. Эти категории содержат в себе некоторые предпосылки, которые не подходят ко многим другим политическим системам. Возьмем самые базовые термины. Например, найдете ли вы в Венгрии или в России политиков в западном смысле слова? Думаю, что нет.
Мой термин «мафиозное государство» — это часть новой интерпретативной модели для описания специфического типа посткоммунистических режимов. Вместо «политиков» я использую слово «полигархи», которое описывает тех, кто занимает определенную политическую позицию, обладает видимой политической властью и невидимой экономической. С другой стороны, есть олигархи и «микрогархи», обладающие видимой экономической властью и невидимой политической. То же самое касается политических партий, которых в этих странах в строгом смысле слова не существует. Даже в посткоммунистических режимах, не относимых мною к «мафиозным государствам», — в Чехии, Словакии, Румынии, Болгарии — политические партии выступают в роли закрытых институтов, которые патронажные сети, конкурирующие друг с другом, используют в своих интересах. И когда одна из этих сетей занимает монополистическую позицию, тогда можно говорить уже о «мафиозном государстве». В пределах ЕС Венгрия — это единственный пример такой системы. В ней существует монополия на политическую власть, которой подчиняются соревнующиеся между собой олигархи.
— Авторы «кремлевского доклада», где речь шла об американских санкциях против России, называли путинский режим «клептократией»…— Среди посткоммунистических режимов встречаются разные политические системы, включая даже либеральные демократии. Но и автократии бывают разные: консервативные, бюрократические, нефтяные и так далее. Если посмотреть на то, как действуют власти, то, прежде всего, можно выделить ресурсоориентированное государство, которое может носить, в принципе, легальный характер. Например, чрезмерные налоги на население или расширение роли госкорпораций в экономике — это не криминальная деятельность в чистом виде. Следующая фаза такого режима — это клептократия, которая уже считается преступлением. Но то, что крадут клептократы, — это доходы, денежные потоки. Дальше идет хищническое государство, когда вы не просто нелегально перенаправляете потоки доходов, но и забираете чужую собственность, раздавая ее другим членам своей «политической семьи». «Мафиозное государство» — это не просто клептократия, а хищнический режим, где процветает ярко выраженное централизованное рейдерство. Это то, что случилось в России и в Венгрии. Поясню, что я имею в виду. Есть разные виды рейдерства: черное, серое, белое и так далее — смотря какие способы захвата имущества вы используете. В России в начальной фазе «олигархической анархии» в 1990-е рейдерами были в основном ОПГ, забиравшие собственность у других групп. Но со временем появилось и белое рейдерство, при котором только главный патрон имеет право забирать чужую собственность. Вот почему это называется «плата за протекцию» — патрон защищает вас от других рейдеров. Это совсем как мафия, которая не дает альтернативным группировкам на своей территории облагать налогами людей.
— Метафору государства-бандита использовали многие ученые — например, социолог Чарльз Тилли видел истоки современного государства в рэкете. В разработке своей модели вы опирались на похожие работы?— В своей модели я не рассматриваю другие исторические типы автократий, только посткоммунистические режимы. Например, я не причисляю к криминальным режимам государства XIX века и так далее. Скорее, меня интересуют случаи, когда можно строго показать: даже если правящие лица формально соблюдают существующие правила, они все равно совершают преступление. Причем это не какие-то случайные проступки отдельных чиновников, а централизованная деятельность государства.
— Вы сказали, что не все посткоммунистические страны относятся к «мафиозным государствам». Но они в большинстве?— Из стран, которые входят в ЕС, Венгрия до 2010 года и Польша до 2015 года могли считаться либеральными демократиями. Сюда же я отнес бы Словению и более-менее Чехию. Есть другой тип стран — это Румыния, Болгария и Словакия, которые можно считать патрональными демократиями, где различные сети конкурируют между собой. Никто из них пока не может получить монополию, для такой эволюции есть слишком много институциональных препятствий. Это, прежде всего, пропорциональная избирательная система и баланс в исполнительной власти, когда президент и правительство имеют реальное политическое влияние. Вне ЕС (но не из постсоветских стран) к «мафиозным государствам» я бы отнес Черногорию. И, наконец, есть страны, которые двигаются в этом направлении, — это Сербия и Македония. В бывшем СССР я отношу к этому типу Россию и ряд центральноазиатских режимов. Белоруссия, к примеру, — это уже другой тип автократии. Есть еще Молдавия и Украина, где несколько раз были попытки создать единую пирамиду патронажной власти, но всякий раз проваливались.
— Почему именно посткоммунистические страны склонны к построению такой модели?— Конечно, похожие черты есть и в других странах. Но стартовые условия в посткоммунистических режимах принципиально другие. Они начинали с монополии компартии на политическую власть. Это были однопартийные режимы, в которых почти вся собственность принадлежала государству. С этого все и началось. Выборы в посткоммунистических странах — это не просто вопрос политического управления страной, но и возможность захватить имущество, превратить государственную собственность в частную. Разделение политической сферы и экономики здесь никогда не было так развито, как на Западе. Явные патрон-клиентские отношения, высокий уровень коррупции и другие культурные паттерны в совокупности сформировали тот исторический груз, который делает посткоммунистические страны более уязвимыми к такому типу обществ. Уникальный случай Венгрии состоит в том, что у нашей страны до 2010 года был опыт либеральной демократии. «Мафиозное государство» Орбана образовалось через парламентские процедуры, тогда как большинство таких режимов проходит через фазу «олигархического анархизма» и укрепление президентской власти, как в России, либо, как в Центральной Азии, власть напрямую передается высшим партийным чиновникам и выходцам из КГБ.
Все эти страны отказались от компартии как от инструмента правления, построив монополию на политическую власть и подчинив себе разные олигархические группы. Образовался новый тип партии, такой, как «Единая Россия» или правящие партии в Центральной Азии, где в партийной верхушке остались прежние коммунистические боссы. Но структура правящих элит в этих странах не номенклатурная, а совсем другая. Я называю эту структуру «приемной политической семьей». Это своего рода клан, где некровные отношения превращаются в квазиродственные. В таких кланах pater familias находится на самом верху. Это не «захват государства» (state capture), о чем говорят многие западные наблюдатели: якобы олигархи захватили власть и шантажируют политиков. Наоборот! В «мафиозных государствах» политические предприятия сами захватывают экономические рынки и их монополизируют.
— Почему нельзя назвать это клановой системой, как в некоторых африканских государствах?— Это не просто кланы, а организации криминального типа, которые ведут себя соответствующим образом — не с моральной точки зрения, а в соответствии с собственными законами. Здесь есть два важных структурных элемента. Во-первых, в посткоммунистических режимах есть подставные лица, формально владеющие большим количеством активов, но не являющиеся реальными собственниками. В патримониальной феодальной системе лендлорд и де-юре, и де-факто был владельцем своей собственности, для этого ему не нужны были марионетки. И, во-вторых, в таких системах не нужно было постоянно проводить выборы. В этом смысле настоящая клановая система — это эмираты Персидского залива. В них легальный статус и природа власти совпадают. В «мафиозном государстве» это абсолютно разные вещи. Здесь одновременно есть и формальные демократические институты, и мафиозная организация правящей системы, которая осуществляет нелегальное принуждение по отношению к обществу.
— Но ведь и реальная мафия отличается от того, что мы видим в России или Венгрии…— Разница между реальной мафией и «мафиозным государством» в том, что классическая мафия не имеет публичного авторитета и поэтому часто использует средства физического принуждения. Когда «политическая семья» управляет страной как криминальной организацией, у нее есть налоговые органы, полиция, правительство, парламент и так далее — ей не нужно использовать физическое принуждение в таких масштабах. Даже в самые мягкие времена коммунизма было гораздо больше насилия, чем сегодня. Тогда насилие осуществлялось КГБ и другими формальными органами. Сегодня даже в тех случаях, когда это необходимо, оно часто отдается на аутсорсинг в квазивоенные формирования: в лояльные государству НКО или даже в криминальные организации, которые делают за режим грязную работу.
— А что насчет идеологии — вы считаете, что в «мафиозном государстве» ее нет совсем? Ведь эти режимы почти всегда имеют национал-консервативный крен.— «Мафиозное государство» построено на концентрации политической власти и аккумуляции персонального богатства. Такие режимы могут использовать разные идеологические панели, если они им нужны. Конечно, не все панели совместимы с такой системой. Ее главный враг — это либерализм и все, кто говорит о какой-либо автономии людей. Можно взять что-то из коллективистских идеологий, но левые тоже не очень подходят — они про международные движения, классовую борьбу и так далее. Остаются правые идеологии, но такие режимы могут менять их хоть каждую минуту. Помните, дон Корлеоне был отцом семейства, местным патриотом и верующим? Но я бы не сказал, что из этих свойств вытекает роль мафиози, это так не работает.
— Как выглядит институциональная рамка «мафиозного государства»? В нем есть реальные демократические структуры, которые потенциально можно «оживить»?— Как я уже сказал, формально в таких странах есть выборы, но тут я снова использую термин из западной социологии. Здесь выборы представляют собой акции демонстрации лояльности. Кандидаты не имеют равных возможностей — если кто-то становится опасен, его убивают или лишают возможности участвовать в выборах. В остальном речь идет о том, что я называю политико-экономической патримониализацией. Это значит, что на политической сцене эти режимы упраздняют автономные институциональные позиции. Но для того, чтобы резко снизить необходимость в физическом принуждении, даже этого недостаточно. Надо уничтожить автономные позиции еще и в экономике. Поэтому они превращают любые отношения в обществе в патрон-клиентские отношения.
Это проблема для аналитиков, которые привыкли говорить про социалистические и капиталистические режимы, где действует дихотомия государственной и частной собственности. Карл Поланьи выделял три основных механизма координации: реципрокность (способ передачи благ в форме дарения. — Ред.), перераспределение и рынок. В либеральных странах доминирует рынок. При коммунизме главным механизмом было бюрократическое перераспределение. А в «мафиозных государствах» господствует то, что я называю реляционной экономикой. В них вы найдете частную собственность, подчиненную политико-экономическим отношениям. Рынки всегда распределяются централизованно, вы не можете самостоятельно реализовывать свои права как собственник. Вот почему российские ученые Андрей Рябов и Рустам Нуреев используют термин «власть-собственность» — одно не существует без другого. Принятие решений изымается из формальных институтов и переносится в смесь из неформальных и формальных механизмов в рамках политической семьи. Это можно назвать двором главного патрона. Есть несколько людей, которые входят во двор, при этом неважно, занимают они какую-либо формальную политическую позицию или нет. Например, они могут быть просто советниками. В коммунистические времена такое было невозможно: вне Политбюро не было никакой власти. Хотя Сталин сам принимал все решения, это был формальный институт, члены которого обладали каким-то влиянием. Сегодня нет никакой разницы, кто именно находится в главных партийных органах «Единой России» или ФИДЕС.
— Могут ли внешние санкции способствовать трансформации «мафиозного государства»?— Я настроен в этом отношении скептически, особенно если речь идет о санкциях ЕС. Они предполагают, что в тех странах, против которых вводятся санкции, есть демократия. То есть если для Венгрии закроются европейские фонды, то это снизит популярность власти и на нее начнется публичное давление. Но нет, в автократиях так не бывает. Те санкции, которые могут быть введены против Венгрии, наказывали бы, скорее, гражданское население. То есть олигархи украли столько-то денег, но возвращать их будут обычные налогоплательщики. Это абсолютно иррациональная стратегия — наказывать жертв. С санкциями США немного другая ситуация. Они пытаются наказать действительно виновных — лишают их ресурсов, замораживают счета и так далее. Но, наверное, это помогает Путину просто давить на олигархов, чтобы они вернули свою собственность обратно в Россию.
— Но ведь способность Путина защищать имущество своего окружения снижается, а значит, падает и его авторитет как патрона.— Да, это парадокс мафии. Вы можете вывести деньги из страны, чтобы их не потерять, но в таком случае вы не можете обеспечить иммунитет своим клиентам в политической семье. В случае с санкциями США российскому бизнесу придется выбрать наименее рискованный вариант: или убежать с собственностью, или остаться дома и быть абсолютно зависимым от патрона. В Венгрии, например, большая часть украденных денег вкладывается олигархами в местную собственность: отели, энергетические объекты и так далее.
— Как вы считаете, такие термины, как «клептократия» и «мафиозное государство», можно использовать на международном дипломатическом уровне?— Я называю эти государства «бандитскими», конечно, не потому, что мне хочется как-то обозвать эти режимы, а просто потому, что я социолог. Но при этом я понимаю, что тут есть большая проблема. Как вести переговоры с тем, кого вы считаете просто преступником? ЕС легче смотреть правде в глаза, когда речь идет о стране за пределами границ союза. В таком случае можно решать вопрос прагматично: как избежать военного конфликта или как поддержать коммерческие отношения. Но если такое государство существует внутри ЕС, под одной крышей с либеральными демократиями, то это другой вопрос. Орбан ведь хочет создать коалицию полуавтократических режимов, которые смогут шантажировать ЕС: вы нам платите, но не требуете в ответ прозрачности и не проводите никаких расследований.
